Томас Элиот

Для той кому обязан крадущимся наслаждением
В миг пробужденья чувства обостряющим
И ритмом сна, отдохновение дарующим.
Дыханьем в унисон

Двух тел благоухающих друг другом
Двух дум в одной не требующей слов
Двух слов в одном не требующем смысла.

Никакой зиме не заморозить
Никакому зною не засушить
В нашем и только нашем розарии наших роз,

Но строки этого посвящения предназначены
для сторонних глаз:
Личные слова адресованы тебе публично.

Пусть эти памятники немолчной музыки
строительного камня, многих веков
терпеливого возделывания английской
земли и английской поэзии

сомкнутся с воспоминаниями о нынешней
обороне островов,

с воспоминаниями об отправленных
на серые корабли — линейные, торговые,
рыболовные — о тех, кто легли костьми
в английскую мостовую на дне морском,

о тех, кто по новым правилам бился со смертью,
боролся с властью мрака в огне и воздухе,

о тех, кто дорогами предков пришел на поля
Фландрии, Франции, тех, неразгромленных

в день разгрома, сдержанных в день торжества,
изменивших обычаям предков лишь в вооружении,

и снова о тех, для кого дорогами славы
служат тропинки и улицы Англии:
чтобы сказать былым и грядущим поколениям
нашей крови и нашего языка, что
сейчас мы заняли наши места, повинуясь приказу.

Под пальмой
Пальмой пальмой
Под пальмой мы живем
Вдвоем одни
Одни вдвоем
Вдвоем как втроем
Под па па па
Под паль мой
Под пальмой мы живем.

Там цветет апельсин
И поет пингвин
И лишь море шумит кругом
Под па па па
Под паль мой
Под пальмой мы живем.

Там островитянки
На яркой полянке
Чуть прикрыты зеленым листом
Под па па па
Под паль мой
Под пальмой мы живем.

Скажи, в каком уголке лесном
Мы вечер с тобой проведем вдвоем
Под бамбуком, бананом, фигой
Иль под пальмовым листом?
Согласен под сенью любого растенья
Любой уголок меня бы привлек
Любой островок на любой срок
Любое яйцо
Любое яйцо
Лишь бы море шумело кругом.

Дорис: Не люблю яйца, ненавижу яйца
И ненавижу твой крокодилов остров.

В четыре ветер налетел
Колокола он раскачал
Меж смертью вознося и жизнью
Здесь — в царстве призрачной смерти
Запутанной борьбы тревожит отзвук
Что это — сон или другое:
В воде чернеющей реки
Привиделось лицо в слезах?
По ту сторону черной реки
Вижу врагов с мечами в руках.
За истинной смерти рекою
Всадники Ада с мечами в руках.

Был смертью Вебстер одержим,
Просвечивая как рентгеном
Безгубый хохот челюстей
И под землей, и в мире тленном.

Его притягивал цветок,
Проросший из пустой глазницы,
И вожделея к мертвецам
Теснился разум в них внедриться.

Джон Донн был с ним наверно схож,
Одну преследуя удачу —
Обнять, ворваться, овладеть —
Предельно зоркий, чутко зрячий

Он знал: не кость а костный мозг
Испытывает боль и жженье
И только плоти суждена
Сумятица совокупленья.

             . . . . . . . . . . . . . . .

Хорошенькая Гришкина
Славянские подводит глазки,
Сулит раскидистая грудь
Пневматику любовной ласки.

Залегший в чаще ягуар,
Кошачий источая запах,
В ночи приманивает тварь;
Ждет Гришкина на тех же тропах.

Но и вполстолько ягуар
В угрюмо-первозданном мире
Кошатины не напрудит,
Как Гришкина в своей квартире.

Ее неотразимый шарм
И Вечной Истиной взыскуем.
Лишь мы любя не плоть, а кость
По метафизике тоскуем.

Две недели как мертв Флеб-финикиец.
Забыл он крик чаек, песнь ветерка,
Барыши и убытки.
Теченье у дна
Глодало его молча. Пока
Не вошел он, минуя старость
И юность, в водоворот.
Почти,
Ты, стоящий у штурвала, иудей или эллин,
Почти Флеба, был он красив и строен, как ты
почти.